Музыка в нашей жизни

От средневековья до Французской революции музыка была одной из важ­нейших основ нашей культуры и жизни. Ее знание считалось обязательной частью общего образования. Теперь же музыка является разве что украше­нием, позволяющим заполнить пустые вечера посещением оперы или филар­монии, украсить официальные торжества, отогнать, включив радио, наску­чившую тишину домашнего одиночества. Отсюда парадокс — кругом зву­чит значительно больше музыки, чем прежде (чуть ли не постоянно), но те­перь она уже не имеет для нас былого значения, оставаясь разве что «милым украшением».

Ныне преобладают абсолютно иные ценности, отличающиеся от призна­вавшихся таковыми людьми предыдущих столетий. Сколько сил, терпения и любви стоило нашим предшественникам строительство святынь и собо­ров! — и как мало внимания они уделяли вещам, предназначенным служить удобству существования. Современный же человек, как правило, больше интересуется автомобилями или самолетами, чем какими-то скрипками, куда большее значение придает схеме электронного устройства, чем симфонии. Тем не менее цена, которую платим за теперешние удобства, высоковата: безрассудно пренебрегаем интенсивностью жизни ради комфорта, забывая о существовании ценностей, потеря которых необратима. Коренное измене­ние роли музыки продолжается по возрастающей в течение последних сто­летий. Это связано с изменением отношения к современной музыке, да и к искусству вообще: пока музыка была важной составной частью жизни, до тех пор отражала современность, поскольку, собственно, была языком, по­вествующим о невыразимом словами, и понять ее могли только современни­ки. Она изменяла людей — как слушателей, так и музыкантов; создавалась каждый раз заново — соответственно существующему образу жизни и но­вым духовным потребностям. (Не из тех ли соображений люди постоянно возводят себе новые дома и шьют новую одежду?) Старинная же музыка, то есть музыка предшествующих поколений, не могла поэтому быть и не была ни понятной, ни востребованной. Лишь иногда, в исключительных случаях, вызывала удивление своим мастерством.

Когда музыка покинула средоточие нашей жизни, все изменилось: как украшение она должна быть прежде всего красивой. И ни в коем случае не должна беспокоить или ужасать. Современная музыка не отвечает этим тре­бованиям, поскольку — подобно всем другим видам искусства — является отображением современного состояния духа. Если бы мы стремились чест­но, без поблажек проанализировать наше духовное состояние, то неутеши­тельные выводы побудили бы к изменению устоявшейся, налаженной жиз­ни, и оказались — вследствие нашей инертности — нежелательными. Парадоксально: мы отвернулись от современного искусства, поскольку оно бес­покоит нас, но ведь оно и должно волновать и тревожить. То есть мы не хотим думать, а только стремимся к прекрасному, чтобы избежать серой обыденности. Таким образом, искусство — а в особенности музыку — мы упростили до роли обычного украшения. Теперь возвращаемся к прошло­му, к старинной музыке, ибо находим в ней такую желанную красоту и гар­монию.

На наш взгляд, такое возвращение к старинной музыке (то есть ко всему, что создано предыдущими поколениями) могло произойти только в резуль­тате ряда недоразумений. Теперь востребована музыка «прекрасная», ко­торой современность предложить не в состоянии. Но исключительно «пре­красная» музыка в отдельности никогда не существовала. Категория «пре­красного» является одной из составных всей музыки, и, сделав ее единым критерием, мы вынуждены отвергнуть или проигнорировать все иные со­ставляющие. Это своего рода нивелирование, сведение музыки лишь к «пре­красному», стало возможным лишь с того времени, когда ее не смогли или не захотели понимать как целостность. И как только мы стали восприни­мать старинную музыку (которую считаем единственно настоящей) только лишь в качестве милого украшения повседневности — то сразу же переста­ли ее понимать как единое целое, иначе бы не смогли упростить и свести ее к явлению исключительно эстетического порядка.

Итак, ныне мы находимся в практически безвыходной ситуации: все еще верим в силу и власть музыки, но вместе с тем должны признать, что она оказалась оттесненной на периферию — раньше волновала, сейчас только нравится. Но мы не должны с этим мириться; скажу прямо: если бы я считал эту ситуацию безвозвратной, то перестал бы заниматься музыкой вообще.

Убежден — в скором времени все поймут абсурдность отказа от музыки (а именно это абсурдное упрощение и есть отказом), и мы сможем довериться силе музыки Монтеверди, Баха и Моцарта, а также всему тому, о чем эта музыка повествует. Чем больше мы будем стараться понять и овладеть ее языком, тем отчетливее увидим, насколько она выходит за пределы лишь «прекрасного», насколько волнует и восхищает богатством своего языка. В результате — если мы хотя бы чуточку поймем музыку Монтеверди, Баха и Моцарта — будем лучше воспринимать и современную музыку, которая повествует нашим языком, соответствует нашей культуре и является ее про­должением. Не потому ли, что наша эпоха так дисгармонична и ужасна, нам и не хочется, чтобы искусство, которое ее отображает, вторгалось в нашу жизнь? Или мы, бесстыдно лишенные воображения, изъяли из нашего языка то, что является «невыразимым»?

Сделал бы свои открытия Эйнштейн, если бы не играл на скрипке? Раз­ве дерзкие и новаторские гипотезы, прежде чем поддаться логическому осмыслению, не были только плодом воображения? Не случайно сведение музыки к сугубо «прекрасному», чтобы сделать ее общепонятной, произошло именно во время Большой Французской револю­ции. В историческом процессе повторялись периоды, когда старались упро­стить эмоциональное содержание музыки настолько, чтобы она стала по­нятной любому. Все те усилия оказались напрасными и привели к новым сложным и разнородным явлениям. Музыка может быть доступной любому только тогда, когда девальвируется до примитива. Или если каждый изучит ее язык.

Самые большие последствия вызвали попытки упрощения музыки и со­здания ее обобщенного понимания, предпринятые в результате Француз­ской революции. Тогда впервые в масштабе большого государства попы­тались подчинить музыку новым политическим идеям; тогда же переработа­ли для Консерватории учебную программу, которая впервые в истории му­зыки была предельно унифицирована. И до сих пор все, кто занимается ев­ропейской музыкой, учатся по этой программе, а слушателям — в соответ­ствии с этим — растолковывается: для того, чтобы понимать музыку в це­лом, нет необходимости ее изучать, а достаточно ощущения «прекрасного». Таким образом, каждый считает, что может взять на себя смелость вынести приговор ценности музыки и качеству ее исполнения — такая убежденность уместна лишь относительно произведений, написанных после революции, но ни в коем случае не музыки предшествующих эпох.

Я глубоко убежден — для сохранности европейской духовной жизни ре­шающей будет способность научиться жить в согласии с нашей культурой. В сфере музыки это требует двух направлений деятельности.

Во-первых, музыканты должны учиться по-новому, то есть согласно с методой, что была обязательной два столетия до нас. В музыкальных шко­лах же учат музыке не как языку, а как технике исполнительства — тех­нократическому скелету без жизни.

Во-вторых, общее музыкальное воспитание следует переосмыслить, и оно может занять в нашей жизни соответствующее место. Благодаря этому, значительные произведения прошлого предстанут перед нами в новом свете, мы заметим их разнообразие, которое нас так волнует и преображает. Лишь тогда снова сможем воспринимать новое. Нам нужна музыка: без нее нет жизни.