ГОДЫ РАННЕГО ТВОРЧЕСТВА

О своем вступлении в круг деятельных строителей русской музыкальной культуры, о первых успехах после окончания консерватории, об участии в журнале «Музыка» в качестве критика Н. Я. Мясковский написал сверхсжато, вмещая многое в немногие строки, внутренне споря с самим собой, преодолевая волей и разумом то, что в 1936 году представлялось ему тяжким наследием прошлого и что на самом деле было органической частью его личности:

«Сочинение Первой симфонии (я до того боялся оркестра) определило мой дальнейший путь. Я почувствовал, что именно в этой области буду всегда наиболее охотно высказываться. Театр никогда меня к себе не привлекал ни в опере, ни в балете. Я и здесь всегда предпочитаю то, что несет в себе наибольшее количество черт «чистой музыки» и симфонической жизни — оперы Вагнера, Римского-Корсакова. В 1911 году я консерваторию тихо кончил, показав Лядову пару квартетов (один d-moll, op. 33, № 3) и сюиту для пения — “Мадригал” на слова Бальмонта (op. 7). К этому времени я уже занимался преподаванием теории (с 1908 года) в музыкальной школе, имел частные уроки. В эти же и последующие годы укреплялись мои привязанности к западной классической и отчасти (я мало любил Шопена и Листа) романтической музыке и к русским ко-

<стр. 38>

рифеям, а из новых впечатлений сильнейшими были: “Китеж” Римского-Корсакова, цикл “Нибелунгов” Вагнера, Третья симфония, “Экстаз” и “Прометей” Скрябина, Дебюсси, “Испанская рапсодия” .Равеля и “Пеллеас” Шёнберга.

Сочинение развивалось преимущественно в оркестровой области. 1909 год — симфоническая притча “Молчание” на сюжет Э. По для сверхбольшого оркестра; 1910 — Симфониетта для малого оркестра (op. 10), 1911 — Вторая симфония, 1913 — “Аластор” на поэму Шелли, 1914 — Третья симфония. Почти все эти сочинения носят отпечаток глубокого пессимизма, так же как и написанная в 1912 году 2 -я соната для фортепиано. Мне самому трудно анализировать причины этого явления. Отчасти тут виной, вероятно, обстоятельства моей личной судьбы, поскольку мне почти до 30 лет пришлось вести борьбу за свое высвобождение из совершенно почти чуждой искусству (по своему профессиональному и общественному положению) среды, а внутренне из густой паутины дилетантизма, окутывавшего все мои первые (да и не только первые) шаги на избранном поприще. С другой стороны — некоторое знакомство, хотя и весьма поверхностное, с кругами символистов, “соборных индивидуалистов” и т. п., идейно, конечно, влиявших на мою тогда довольно сырую психику.

Первые мои профессиональные успехи приурочиваются к следующим моментам: в 1908 году, в декабре, “Вечера современной музыки” показали в одном из своих концертов три моих романса на слова З. Гиппиус (в одни вечер с первым выступлением С. С. Прокофьева), в 1910 году Российское музыкальное издательство из кучи посланных мной романсов выбрало для печати “Сонет” Микеланджело — Тютчева; наконец, в 1911 году И. И. Крыжановский познакомил меня с приехавшим из Москвы дирижером К. С. Сараджевым; это знакомство, имевшее громадные последствия для всей моей

<стр. 39>

дальнейшей музыкальной карьеры, неожиданно привело к исполнению летом в Сокольниках (под Москвой) симфонической поэмы “Молчание” (годом раньше Зилоти — пианист, организатор и дирижер известных петербургских симфонических концертов — пренебрежительно отклонил ее). Исполнение, кажется, вызвало недоумение, но ни меня, ни Сараджева, ни приютившего меня в еженедельнике “Музыка” редактора его В. В. Держановского, также бесконечно много сделавшего для моего музыкального самоопределения, — никого из нас прием “Молчания” не обескуражил, и уже на следующий